Максима Бельского

1.

Приступая к работе над этой главой, я долго думал над тем, как доступнее изложить столь страшный материал.  Многие авторы предлагают вниманию читателей лишь сухие факты.  Это, на мой взгляд, не даёт достаточного представления о том кошмаре, о том величайшем в мировой истории преступлении, который совершили против собственного народа большевики. Даже резня, которую устроил Пол Пот в Камбодже меркнет по сравнению с коллективизацией как по числу человеческих жертв, так и по масштабу охваченных территорий, да и по количеству лет – ведь казалось, что страшному голоду и мору не будет конца, лишь после смерти Сталина положение улучшилось, да и то не сразу.  Поэтому я постараюсь использовать не только исторические факты, но также и отрывки из художественных произведений, в которых даётся описание этого периода.

Я абсолютно городской житель, таким был и, вероятно, останусь.  Поэтому всё, что связано с сельской жизнью для меня подобно жизни на другой планете.  Когда на уроках истории в школе проходили период коллективизации, то все аргументы, которые приводили авторы учебников в её оправдание поначалу казались мне в высшей степени логичными.  Механизация труда, внедрение передовых технологий, трактор на смену крестьянской лошадке и комбайн на смену скорчившейся крестьянке с серпом… Лишь совершенно недалёкий и отсталый человек может противиться прогрессу! А то, что было репрессировано небольшое число кулаков, это в порядке вещей, поскольку все они были злыми врагами советской власти и преступниками.  Во всех советских фильмах кулаков изображали тупыми садистами и убийцами. Например, в советском телевизионном многосерийном фильме «Рождённая революцией. Комиссар милиции рассказывает» кулаки живьем закапывали в землю трактором сельских активистов, убивали беременных женщин и маленьких детей. Кровь стыла в жилах от сцен насилия, после просмотра зритель должен был испытать чувство радости от сознания того, советская власть свернула шею этим кровавым бандитам.

Впервые сомнение закралось ко мне в душу на уроке литературы в школе, когда мы проходили роман Михаила Шолохова «Поднятая целина» об установлении Советской власти на селе. События романа охватывают январь-сентябрь 1930 года, самый разгар коллективизации. Вот как писатель описывает врага колхозов, бывшего есаула Половцева: у него «волчий склад черепа», «страшные, неподвижные зрачки», "хрящеватые, как у зверя уши».  То читателю сразу становится совершенно ясно, что все враги советской власти – звери, тупые и жестокие.  Им противостоят коммунисты, прежде всего простой рабочий Семен Давыдов, бывший матрос.  Его образ Шолохов рисует с любовью: благородная душа, простота сочетаются в нём с аналитическим складом ума, мужеством и стойкостью.  

Всё прекрасно, но только вот лицо у него мертвенного цвета и для него все люди делятся на две категории - «товарищей» и «классовых врагов».  Последних он без малейшего сомнения уничтожает, как терминатор.

Наиболее ярко раскрыт образ коммуниста, в образе секретаря партячейки Макара Нагульнова, награждённого за подвиги в Гражданской войне орденом Красного Занамени, для которого коллективизация является продолжением войны. Описывая этого коммуниста, Шолохов неожиданно выводит из-под маски доброго и благородного активиста истинную гримасу кровавого большевика. Когда один из большевиков, Разметнов, высказывается против крайних мер, перед читателем предстает Нагульнов в своём истинном обличье: — Гад! — кричит он. — Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишек, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемета... всех порежу!

В дальнейшем он на практике доказывает, что это не просто слова. Как на войне он рубил шашкой направо и налево, так и сейчас, он вовсе не намерен проявлять милосердие. Поначалу он лишь избивает крестьянина Банника, называя при этом “врагом” и “контрой” за то, что тот, не желая отдать хлеб для посевной, обещал скормить свой хлеб свиньям. Затем он запирает на ночь в холодной комнате  всех не желающих добровольно вступать в крестьян. Ну и кульминацией стало то, как он выследил и убил кулака Тимофея Рваного, который вдобавок был счастливым соперником, любовником красивой селянки Лушки.  А убив глумится над покойником: «Макар носком сапога коснулся убитого, тихо спросил:

— Ну что, отгулялся, вражина?».

Именно после прочтения этого отрывка у меня в душе впервые были посеяны зёрна сомнения относительно полезности коллективизации, поскольку не могли фанатики, убивающие без тени сомнения направо и налево, унижающие и карающие беззащитных людей нести добро. 

Со временем сомнения переросли в уверенность. Особенно после того, как прочитал письмо этого самого писателя Шолохова, которое он направил И. Сталину 4 апреля 1933 года. Это, собственно. Не письмо, а крик о помощи несчастному народу, который попал под советскую оккупацию.  Вот некоторые факты, которые Шолохов излагает своему вождю:

"т. Сталин!

Вешенский район, наряду со многими другими районами Северо-Кавказского края, не выполнил плана хлебозаготовок и не засыпал семян. В этом районе, как и в других районах, сейчас умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой и всяческими болотными кореньями. Словом, район, как будто, ничем не отличается от остальных районов нашего края…

После отъезда Овчинникова в Верхне-Донской район работой стал руководить Шарапов. Вот установки, которые он давал уполномоченным РК, командирам агитколонн, всем, кто заготовлял хлеб: «Не открывают ям — оштрафуй хозяйств 10—15, забери у них все имущество, картофель, солку, выкинь из домов, чтобы гады подыхали на улице! А через два часа, если не будет перелома, снова созывай собрание и снова выкидывай на мороз хозяйств десять!» По его предложению стали широко практиковаться методы провокации. Делалось так: колхозника Иванова вызывают и говорят: «Твой сосед Петров сообщил нам, что у тебя есть яма. Признавайся, где зарыт хлеб!» А Петрова вызывают и говорят ему обратное. Потом на собрании бригады колхозников стравливают, как собак, и поощряют кровавые побоища. «Страви их, чтобы волосы один на одном рвали, чтобы морды били друг другу до крови, а сам уходи в другую бригаду. Устрой там драку и иди в третью. Сам будь в стороне», — поучал Шарапов уполномоченных РК и секретарей партячеек. О работе уполномоченного или секретаря ячейки Шарапов судил не только по количеству найденного хлеба, но и по числу семей, выкинутых из домов, по числу раскрытых при обысках крыш и разваленных печей. «Детишек ему стало жалко выкидывать на мороз! Расслюнявился! Кулацкая жалость его одолела! Пусть, как щенки, пищат и дохнут, но саботаж мы сломим!» — распекал на бюро РК Шарапов секретаря ячейки Малаховского колхоза за то, что тот проявил некоторое колебание при массовом выселении семей колхозников на улицу. На бюро РК, в ячейке, в правлении колхоза, громя работавших по хлебозаготовкам, Шарапов не знал иного обращения, кроме как «сволочь», «подлец», «кусок слюнтяя», «предатель», «сукин сын». Вот лексикон, при помощи которого уполномоченный крайкома объяснялся с районными и сельскими коммунистами…

По колхозам широкой волной покатились перегибы. Собственно, то, что применялось при допросах и обысках, никак нельзя было назвать перегибами; людей пытали, как во времена средневековья, и не только пытали в комсодах, превращенных буквально в застенки, но и издевались над теми, кого пытали…

В Базковском колхозе выселили женщину с грудным ребенком. Всю ночь ходила она по хутору и просила, чтобы ее пустили с ребенком погреться. Не пустили, боясь, как бы самих не выселили. Под утро ребенок замерз на руках у матери. Сама мать обморозилась...

Вот перечисление способов, при помощи которых добыто 593 тонны хлеба:

1. Массовые избиения колхозников и единоличников.

2. Сажание «в холодную». «Есть яма?» «Нет». «Ступай, садись в амбар!» Колхозника раздевают до белья и босого сажают в амбар или сарай. Время действия — январь, февраль. Часто в амбары сажали целыми бригадами.

3. В Ващаевском колхозе колхозницам обливали ноги и подолы юбок керосином, зажигали, а потом тушили: «Скажешь, где яма? Опять подожгу!» В этом же колхозе допрашиваемую клали в яму, до половины зарывали и продолжали допрос.

4. В Наполовском колхозе уполномоченный РК кандидат в члены бюро РК Плоткин при допросе заставлял садиться на раскаленную лежанку. Посаженный кричал, что не может сидеть, горячо, тогда под него лили из кружки воду, а потом «прохладиться» выводили на мороз и запирали в амбар. Из амбара снова на плиту и снова допрашивают. Он же (Плоткин) заставлял одного единоличника стреляться. Дал в руки наган и приказал: «Стреляйся, а нет — сам застрелю!» Тот начал спускать курок (не зная того, что наган разряженный) и, когда щелкнул боек, — упал в обмороке.

5. В Варваринском колхозе секретарь ячейки Аникеев на бригадном собрании заставил всю бригаду (мужчин и женщин, курящих и некурящих) курить махорку, а потом бросил на горячую плиту стручок красного перца (горчицы) и не приказал выходить из помещения. Этот же Аникеев и ряд работников агитколонны, командиром коей был кандидат в члены бюро РК Пашинский, при допросах в штабе колонны принуждали колхозников пить в огромном количестве воду, смешанную с салом, с пшеницей и с керосином.

6. В Лебяженском колхозе ставили к стенке и стреляли мимо головы допрашиваемого из дробовиков.

7. Там же: закатывали в рядно[1] и топтали ногами.

8. В Архиповском колхозе двух колхозниц, Фомину и Краснову, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили, приказав бежать к хутору рысью.

9. В Чукаринском колхозе секретарь ячейки Богомолов подобрал 8 человек демобилизованных красноармейцев, с которыми приезжал к колхознику — подозреваемому в краже — во двор (ночью), после короткого опроса выводил на гумно или в леваду, строил свою бригаду и командовал «огонь» по связанному колхознику. Если устрашенный инсценировкой расстрела не признавался, то его, избивая, бросали в сани, вывозили в степь, били по дороге прикладами винтовок и, вывезя в степь, снова ставили и снова проделывали процедуру, предшествующую расстрелу.

Га этом месте Шолохов сбился со счёта и снова написал 9, хотя это был уже 10-й факт.

9. В Кружилинском колхозе уполномоченный РК Ковтун на собрании 6 бригады спрашивает у колхозника: «Где хлеб зарыл?» «Не зарывал, товарищ!» «Не зарывал? А ну, высовывай язык! Стой так!» Шестьдесят взрослых людей, советских граждан, по приказу уполномоченного по очереди высовывают языки и стоят так, истекая слюной, пока уполномоченный в течение часа произносит обличающую речь. Такую же штуку проделал Ковтун и в 7, и в 8 бригадах; с той только разницей, что в тех бригадах он помимо высовывания языков заставлял еще становиться на колени.

10. В Затонском колхозе работник агитколонны избивал допрашиваемых шашкой. В этом же колхозе издевались над семьями красноармейцев, раскрывая крыши домов, разваливая печи, понуждая женщин к сожительству.

 

11. В Солонцовском к<олхо>зе в помещение комсода внесли человеческий труп, положили его на стол и в этой же комнате допрашивали колхозников, угрожая расстрелом.

12. В Верхне-Чирском колхозе комсодчики ставили допрашиваемых босыми ногами на горячую плиту, а потом избивали и выводили, босых же, на мороз.

13. В Колундаевском колхозе разутых до боса колхозников заставляли по три часа бегать по снегу. Обмороженных привезли в Базковскую больницу.

14. Там же: допрашиваемому колхознику надевали на голову табурет, сверху прикрывали шубой, били и допрашивали.

15. В Базковском колхозе при допросе раздевали, полуголых отпускали домой, с полдороги возвращали, и так по нескольку раз.

16. Уполномоченный РО ОГПУ Яковлев с оперативной группой проводил в Верхне-Чирском колхозе собрание. Школу топили до одурения. Раздеваться не приказывали. Рядом имели «прохладную» комнату, куда выводили с собрания для «индивидуальной обработки». Проводившие собрание сменялись, их было 5 человек, но колхозники были одни и те же. Собрание длилось без перерыва более суток…

Обойти молчанием то, что в течение трех месяцев творилось в Вешенском и Верхне-Донском районах, нельзя. Только на Вас надежда.

Простите за многословность письма. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу «Поднятой целины».

С приветом М. Шолохов.

Ст. Вешенская СКК.

4 апреля 1933 года".

Отмечу, что весь этот ад происходил не в Украине, а в Ростовской области.  В Украине положение было намного хуже.  И вовсе не три месяца продолжался этот кошмар, как пишет Шолохов, он длился годами!  Шолохов ведь не встречал людоедов, которых тысячами создала советская власть посредством невиданного голода, всё, что он описывает в письме – лишь невинные забавы самых добрых из большевистских комиссаров, отправленных осуществлять коллективизацию.  Да, всех их после этого письма арестовали, а в 1937-38 гг. расстреляли.  Однако не совсем ясно другое. Шолохов ведь не только собственными глазами видел преступления. Он и сам давно был преступником.  Дело в том, что в 1920 году будущий классик советской литературы закончил ростовские налоговые курсы и получил назначение на должность продовольственного инспектора в станицу Букановскую. После этого он вступил в продотряд, который грабил население, выполняя план по продразвёрстке. Ему было всего лишь 15 лет, а он уже командовал целым продотрядом.  Правда, ему не повезло, и он вместе со своими подчинёнными вскоре попал в плен к повстанцам из армии батьки Махно. Махновцы проявили к нему милосердие и как обманутого большевиками, учитывая его несовершеннолетний возраст, отпустили на все четыре стороны.

Но этот урок не пошел ему впрок.  Он стал работать станичным налогоинспектором.  Вот что он писал о своей деятельности на этом посту. «Я вёл крутую линию, да и время было крутое; шибко я комиссарил, был судим ревтрибуналом за превышение власти… Два дня ждал смерти… А потом пришли и выпустили…».

Действительно, 31 августа 1922 года М. А. Шолохов был арестован и попал в райцентр под следствие.  Выяснив обстоятельства дела, суд без колебаний приговорил садиста к расстрелу.  Ему крупно повезло с отцом, который понимал, как делаются дела при советской власти. Отец дал за него крупный денежный залог, после чего взял домй на молодого подонка на поруки до суда. Дома в спешном порядке родители выправили ему новую метрику (уменьшили возраст на 2,5 года) после чего суд, состоявшийся в марте 1923 года освободил его от ответственности, как несовершеннолетнего (по новой метрике). , вместо расстрела ему дали всего один год исправительных работ в колонии для несовершеннолетних и отправили в Болшево (под Москвой).  Получив такой урок, он перестал высовываться, а стал понемногу писать и делать партийную карьеру.  В октябре 1930 года принят кандидатом в члены ВКП(б), а в 1932 году его приняли в члены ВКП(б). Карьера его стремительно шла ввысь, поскольку писал он исключительно восхваляющие советскую власть произведения, в которых бессовестно врал и искажал действительность.

И вот этот преступник пишет Сталину.  Неужели он думал, что его биография неизвестна вождю?  Зачем же он тогда так яростно обрушивается на других садистов?  Ведь он и сам абсолютно такой же!  С юных лет только и делал, что грабил трудовой народ, прикрывшись красной звездой.   А теперь клаузы пишет Сталину!  Мол, я-то ведь не такой, и Вы не такой, дорогой вождь и учитель!   Мы выше всего этого!

Только вот думается мне, что никакие садисты и серийные убийцы не могут сравниться с лжецом и лицемером Шолоховым, воспевшем в своих книгах коллективизацию и обелив военных преступников под красными знамёнами.

2.

Российская Империя была самой большая по территории страной в мире. Казалось бы, обладая поистине бескрайними просторами, страна не должна была испытывать никаких проблем с земельным вопросом, можно было легко наделить крестьян участком любого размера!  На деле же крестьян загнали в рабское состояние и лишили всякой собственности.  До отмены крепостного права они сами являлись собственностью своих бар. Лишь в 1861 году царь Александр II отменил крепостное право и за небольшую плату русские крестьяне получили земли, которые добровольно-принудительно согласно воле царя, им уступили помещики.   Это было не решение, а лишь постепенная, очень ограниченная реформа, которая отставала от запросов времени, поскольку помещики вовсе не торопились расставаться со своими землями.  Чехов прекрасно описал в пьесе «Вишнёвый сад» создавшуюся ситуацию: обладая значительными землями помещики годами ничего не делают с ними, хотя имеется огромный спрос и есть энергичные люди, которые готовы развивать экономику. Земельный вопрос растянулся на 50 лет.  Его более или менее успешно начал решать последний великий премьер империи Столыпин, который сделал переселение крестьян за Урал частью своей аграрной реформы.  Была построена железная дорога в Сибирь (Транссиб).  И согласно реформе Столыпина любой крестьянин из европейской части империи, выразивший желание выехать в Сибирь, освобождался на продолжительное время от всех налогов. Государство выдавало пособие в размере 200 рублей на семью, а затем регулярно помогало ему деньгами, он получал в полную собственность участок земли 15 гектаров и еще 45 гектаров на семью. Крестьяне перевозилась со всем скарбом за государственный счет до нового места жительства и получали там земельный надел. Благодаря энергии Столыпина в Сибири были устроены государственные склады для снабжения переселенцев всем необходимым, а главное -  сельскохозяйственными орудиями по субсидированной цене. Всего в Сибирь переехало почти четыре миллиона переселенцев. В результате земледелие в Сибири достигло невероятного для России уровня: продовольствие широким потоком шло не только в Европейскую часть империи, но и за границу!  Особенно большие успехи были достигнуты в производстве масла и яиц.

Вообще надо сказать, что страдания крестьян, которые так смаковали в своих произведениях русские литераторы, являлись вымыслом.  Перед революцией стремительно превращалась в страну процветающего фермерского хозяйства.  Этому расцвету помешали Первая мировая война и революция.

После победы Февральской революции 1917 года Временное правительство объявило реформу Столыпина несостоятельной. Был создан Главный земельный комитет Временного правительства, который должен был решить аграрный вопрос.  На самом деле он ничего не решил. Крестьяне восприняли революцию по-своему, им было наплевать на те законы, которые принимались в столице.  Они просто смели самодержавно-помещичью систему. В огне пожаров бессмысленного и беспощадного русского бунта исчезли многочисленные произведения искусства, живописи, скульптуры, были уничтожены уникальные библиотеки. Революция породила безнаказанность, и крестьяне воспользовались ей, захватывая помещичью землю, грабя усадьбы, в бессмысленной ярости громя поместья и предавая всё огню.  В МВД регулярно поступали жалобы о захватах земель, лесных порубках, грабежах и убийствах в поместьях, но реакции не последовало, поскольку всё происходящее вполне укладывалось в понятие революции, новые власти были солидарны с погромщиками и, главное, были бессильны что-нибудь изменить. Революция породила хаос в деревне и похоронила развитые формы аграрного производства.  И тут грянул Октябрь. Апогеем хаоса был изданный 26 октября 1917 года ленинский декрет «О земле».  Он гласил: «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа». Это, по сути, была индульгенция, выданная красным погромщикам и беспредельщикам в сёлах.  Декрет узаконивал конфискацию помещичьих усадеб, церковных земель.  Также был узаконен грабёж инвентаря и всего имущества, принадлежащего помещикам и церкви.  Это поначалу вызвало восторг у сельских громил из числа сельской бедноты, которые в одночасье стали представителями привилегированного класса, ведь большевики называли свою власть не столько диктатурой пролетариата, сколько рабоче-крестьянской. Так они назвали и свою армию – РККА (Рабоче-крестьянская Красная армия). Про рабочих отдельный разговор, а вот посмотрим, была ли на самом деле власть большевиков хороша для крестьян.

Точно также, как и все остальные документы, принятые большевиками в октябре 1917 года, декрет «О земле» не стоил даже той бумаги, на котором был напечатан. Кроме отпущения грехов всем «экспроприаторам экспроприаторов», основная идея Декрета ясна и недвусмысленна: всё отложим на потом, вот соберётся Учредительное Собрание и окончательно решит все наболевшие вопросы, а до тех пор вся земля переходит в ведение Советов Крестьянских Депутатов, то есть большевиков.

18 января 1918 года, в день открытия Учредительного Собрания, большевики устроили новое Кровавое воскресенье: верные им войска расстреляли демонстрацию рабочих и интеллигенции в поддержку Собрания. Погибли десятки людей, в основном рабочих – это хорошая иллюстрация к тому, насколько большевики действительно являлись властью рабочих. Но даже эта жестокая расправа не смогла запугать представителей народа и к открытию заседания в Таврический дворец прибыло 410 депутатов. После первого длительного и драматического заседания большевикам стало совершенно ясно, что продолжение работы Учредительного Собрания угрожает их власти. Поэтому командир большевистских боевиков Анатолий Железняков по кличке матрос Железняк вышел к трибуне, заявил, что «караул устал» и закрыл заседание, как оказалось -  навсегда. Рупор большевиков, газета «Правда» в тот день написала:

«Прислужники банкиров, капиталистов и помещиков, союзники Каледина, Дутова, холопы Американского доллара требуют в Учредительном Собрании всей власти себе и своим хозяевам — врагам народа.

Но рабочие, крестьяне и солдаты не попадутся на приманку лживых слов злейших врагов социализма».  Депутатов, пришедших на следующее заседание, охрана не пропустила внутрь дворца, а 21 января был опубликован декрет ВЦИК о роспуске Учредительного собрания.

Это была прямая узурпация власти.  Кроме того, поскольку мы говорим о земельном вопросе в России тех лет, то разгон Учредительного Собрания поставил жирный крест на «Декрете о земле».  Большевики стали проводить совершенно иную политику по отношению к крестьянству, не имеющую никакого отношения к свободе и справедливости. Аграрно-продовольственный вопрос они решали в своём характерном стиле – насилием и убийствами. Собственно, не будет натяжкой сказать, что в 1918‒1922 гг. наряду с Гражданской полыхала также и жестокая Крестьянская война.

В деревне ещё долго поддерживали революцию в октябре, поскольку были сбиты с толку широкими обещаниями со стороны большевиков.  Когда же эти надежды на лучшую жизнь переросли в насильственную реквизицию продовольствия, введение продовольственной диктатуры, организацию бандитских комитетов бедноты, политику «военного коммунизма» - всё изменилось и начались массовые крестьянские восстания. 

Весь 1918 год этот процесс шёл по нарастающей, а в начале 1919 года большевики объявили о начале проведения политики военного коммунизма и повсеместно ввели продразверстку.  Другими словами, большевики узаконили насильственные грабежи крестьян и стали именовать их «изъятием излишков».  Белые также проводили по отношению к крестьянам грабительскую политику, но они не могли сравниться с красными по жестокостям и, главное, коварству.

Это породило вооружённое сопротивление, которое со временем переросло в настоящую крестьянскую войну.  Эпизодов в этой войне было много, но самым значительным стало Тамбовское восстание, крупнейшее вооруженное выступление крестьянства против большевистской диктатуры. 

3.

 

Восстание вспыхнуло, как стихийное возмущение в середине августа 1920 года в селах Хитрово и Каменка Тамбовского уезда и словно пожар перекинулась на соседние территории, вовлекая в сопротивление большевикам тысячи людей.  К февралю 1921 года восстание приобрело размах войны, крестьянская армия насчитывала до 40 тысяч человек, всего 21 полк и отдельная бригаду.  Это примерно соответствовало армии Врангеля в Крыму.  Во главе восстания встал социалист-революционер Александр Антонов, пламенный борец с царизмом, отбывший более семи лет в царских тюрьмах.  Большевиков он справедливо считал узурпаторами революции и яростно сражался против новой тирании. 27 апреля 1921 года по предложению Ленина Политбюро ЦК РКП(б) приняло постановление «О ликвидации банд Антонова в Тамбовской губернии», согласно которому командующим операцией назначили Михаила Тухачевского. Численность красноармейцев увеличили до 120 тысяч человек.  Ничего общего с войсковой операцией не было, это была карательная экспедиция, сопровождавшаяся многочисленными военными преступлениями.  Главным карателем стал Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, прославившийся арестом членов Временного правительства в 1917 году.  Крестьян бросали в концлагеря, из семьи брали в заложники, повсюду шли массовые расстрелы. В боях против партизан красные использовали снаряды с ядовитыми газами.

28 мая 1921 года советские войска перешли в решительное наступление. В кровопролитных боях 25.05–07.06.1920 сводная кавалерийская группа под командованием одного из лучших командиров РККА И. Уборевича нанесла решительное поражение основным силам повстанцев, повстанческая армия (1 я партизанская армия) оставила Тамбовщину и отступила на территорию Воронежской губернии. 20 июня в бою у Урюпинска остатки армии были полностью разгромлены.

Тем не менее благодаря мужественному сопротивлению крестьян большевики были вынуждены полностью изменить свою политику. Хотя восстание и было жестоко подавлено, тем не менее именно после Тамбова Ленин сделал окончательный поворот и перешёл к НЭПу. Согласно постановлению  10-го съез­да РКП(б) в марте 1921 года был отменён «военный коммунизм», когда всё принадлежит государству, нет никакой торговли, и существует лишь карточная система.  Также была отменена и «продовольственная разверстка», то есть насильственная конфискация продовольствия у крестьян.

Новая экономическая политика большевиков, по сути дела, являлась переходом к капитализму. Причина была проста, красным  разбойникам стало нечего грабить, поскольку к 1921 году вся страна лежала в руинах и правительство было не в состоянии прокормить даже опору своего режима, матросов Кронштадта, на штыках которых в октябре 1917 года они получили власть. Матросы восстали, подавить восстание удалось, но лишь невероятным напряжением сил и запредельной жестокостью.

Вот небольшая выписка из  Большой российской энциклопедии. «Ре­ше­ни­ем СНК от 9.8.1921 (опубл. 11 авг.) большая часть гос. пред­при­ятий в круп­ной промышленности пе­ре­ве­де­на на хозрасчёт для обес­пе­че­ния рен­та­бель­но­сти про­изводства. Они по­лу­чи­ли пра­во ус­та­нав­ли­вать це­ну на свою про­дук­цию и сво­бод­но про­да­вать её, соз­да­вать тре­сты, ко­то­рым пе­ре­да­ва­лись пра­ва юридические ли­ца (к концу 1922 года около 90% круп­ных промышленных пред­при­ятий объ­е­ди­ни­лись в 421 трест; важ­ней­шие из них под­чи­ня­лись ВСНХ), а так­же син­ди­ка­ты, за­ни­мав­шие­ся сбы­том про­дук­ции и рас­пре­де­ле­ни­ем гос. за­ка­зов (к концу 1922 года 80% тре­сти­ро­ван­ной промышленности бы­ло син­ди­ци­ро­ва­но). На пред­при­яти­ях вос­ста­нав­ли­ва­лась де­неж­ная оп­ла­та тру­да, вво­ди­лись та­ри­фы, ис­клю­чаю­щие урав­ни­лов­ку. Ча­ст­ным ли­цам, коо­пе­ра­ти­вам, ар­те­лям бы­ло раз­ре­ше­но брать в арен­ду гос. пред­при­ятия (Дек­рет СНК от 5.7.1921) и от­кры­вать мел­кие ча­ст­ные пред­при­ятия (Дек­рет ВЦИК и СНК РСФСР от 7.7.1921). Быв. вла­дель­цы на­цио­на­ли­зи­ро­ван­ных, но не дей­ст­во­вав­ших пред­при­ятий мог­ли вновь по­лу­чить их в соб­ст­вен­ность (Дек­рет СНК от 10.12.1921). Для при­вле­че­ния ка­пи­та­ла в отд. от­рас­ли или от­да­лён­ные ре­гио­ны с 1923 года рас­ши­ре­на прак­ти­ка вы­да­чи кон­цес­сий иностранным гра­ж­да­нам и фир­мам. К 1927 году дей­ст­во­ва­ло 117 кон­цес­си­он­ных со­гла­ше­ний (ох­ва­ты­ва­ли пред­прия­тия, на ко­то­рых ра­бо­та­ли 54 тыс. чел. и вы­пу­ска­лось св. 1% пром. про­дук­ции). Вве­де­ны оп­ре­де­лён­ные пра­во­вые га­ран­тии для ча­ст­ных соб­ст­вен­ни­ков (Дек­рет ВЦИК от 22.5.1922). Кре­сть­я­не по­лу­чи­ли ог­ра­ни­чен­ное пра­во на ис­поль­зо­ва­ние на­ём­но­го тру­да и на крат­ко­сроч­ную арен­ду зем­ли (Зе­мель­ный ко­декс РСФСР, окт. 1922). НЭП вы­звал из­ме­не­ние со­ци­аль­ной струк­ту­ры. По дан­ным Все­со­юз­ной пе­ре­пи­си на­се­ле­ния 1926 года, чис­лен­ность не­сель­ско­хо­зяйственной бур­жуа­зии (нэп­ма­нов) вме­сте с чле­на­ми се­мей дос­тиг­ла 2,34 млн. чел. (1,6% все­го на­се­ле­ния). В де­рев­не ус­ко­ри­лось раз­мы­ва­ние об­щин­ных ус­то­ев, что при­ве­ло к фор­ми­ро­ва­нию за­жи­точ­но­го слоя кре­сть­ян­ст­ва («ку­ла­ков» в тер­ми­но­ло­гии то­го вре­ме­ни) и вы­де­ле­нию ху­то­рян. По дан­ным ко­мис­сии СНК СССР, чис­ло круп­но­то­вар­ных хо­зяйств в 1925–27 вы­рос­ло с 728 тыс. до 896 тыс., а их до­ля в об­щей чис­лен­но­сти кре­сть­ян­ских хо­зяйств под­ня­лась с 3,3 до 3,9%. Од­на­ко осо­бен­но за­мет­ным стал рост удель­но­го ве­са се­ред­няц­ких хо­зяйств (св. 60% всех хо­зяйств в 1927)». 

В результате НЭПа страна получила несколько лет спокойной жизни, полки магазинов оказались вновь заполнены товарами, не было никакой продовольственной проблемы.  В эти годы коммунисты вели активную внутрипартийную борьбу, в результате которой абсолютным победителем вышел Сталин. Как только он окончательно утвердился в роли лидера, разгромив оппозицию и выдворив из страны в вынужденную эмиграцию своего главного противника Троцкого, Сталин постепенно возвращаться к обычной практике большевиков – безудержному насилию и ограблению собственного народа.

4.

В 1927 году произошёл хле­бо­за­го­то­ви­тель­ный кри­зи­с.  Коммунистическое руководство немедленно использовало сложившуюся ситуацию для того, чтобы нанести смертельный удар по крестьянству. Были приняты чрез­вы­чай­ные меры: вве­де­ны ан­ти­ры­ноч­ные ог­ра­ни­че­ния и началась насильственная конфи­ска­ция зер­на. Вполне естественно, что кре­сть­я­не немедленно со­кра­тили производство.  На это коммунисты ответили сокрушительным ударом.  В конце 1929 года, состоялся но­ябрь­ский Пле­ну­ме ЦК ВКП(б).  На нём было при­нято ре­ше­ние о сплош­ной коллективизации сельского хозяйства. Врата ада раскрылись после того, как 7 ноября 1929 года в газете «Правда» была опубликована статья Иосифа Сталина «Год великого перелома».  Так и случилось, в тот год хребет страны был переломан.

В своей речи на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 году Сталин говорил:

"Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет. Вот почему Ленин говорил накануне Октября: "Либо смерть, либо догнать и перегнать передовые капиталистические страны".

Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут"[2].  Коллективизация переросла в очередной виток Гражданской войны, о которой к тому времени уже начали забывать. Кулаков убивали физически, их семьи ссылали, а оставшихся крестьян массово загоняли в неэффективные убыточные колхозы и совхозы, обложив непомерными налогами. Начавшийся страшный голод привёл к тому, что крестьяне начали искать спасения от коллективизации (точнее – от голодной смерти) в городах.  Обычно они находили там лишь гибель, но некоторым счастливчикам удавалось устроиться на заводы и фабрики, где были рады притоку почти бесплатной рабочей силы, поскольку также получали непомерно высокие планы, которые необходимо было реализовывать любой ценой.

И, разумеется, обезумевшие от произвола люди восставали. Официальная статистика лишь за 1930 год зафиксировала более 14 тысяч крестьянских восстаний, в которых приняло участие около четырёх миллионов человек.  Это было очень выгодно Сталину, поскольку доказывало его тезис о том, что классовая борьба лишь усиливается.  Было приказано уничтожить кулака, как класс и это было сделано методично и безжалостно, в обычной манере большевиков, с массовым привлечением к карательным операциям армии и тайной полиции.

5.

Как я уже писал в самом начале, простое перечисление фактов страшных преступлений не в состоянии передать весь тот ужас, в котором оказалась страна.  Поэтому я хочу привести большой отрывок   из произведения В. Гроссмана «Всё течёт».

«Раскулачивание началось в двадцать девятом году, в конце года, а главный разворот стал в феврале и марте тридцатого.

Вот вспомнила: прежде чем арестовывать, на них обложение сделали. Они раз выплатили, вытянули, во второй раз продавали, кто что мог, – только бы выплатить. Им казалось – если выплатят, государство их помилует. Некоторые скотину резали, самогон из зерна гнали – пили, ели, все равно, говорили, жизнь пропала.

Может быть, в других областях по-иному было, а в нашей именно так шло. Начали арестовывать только глав семейств. Большинство взяли таких, кто при Деникине служил в казачьих частях. Аресты одно ГПУ делало, тут актив не участвовал. Первый набор весь расстреляли, никто не остался в живых. А тех, что арестовали в конце декабря, продержали в тюрьмах два-три месяца и послали на спецпереселение. А когда отцов арестовывали, семей не трогали, только делали опись хозяйства, и семья уж не считалась владеющей, а принимала хозяйство на сохранение.

Область спускала план – цифру кулаков в районы, районы делили свою цифру сельсоветам, а сельсоветы уже списки людей составляли. Вот по этим спискам и брали. А кто составлял? Тройки. Мутные люди определяли – кому жить, кому смерть. Ну и ясно – тут уж всего было – и взятки, и из-за бабы, и за старую обиду, и получалось иногда – беднота попадала в кулаки, а кто побогаче откупался.

А теперь я вижу, не в том беда, что, случалось, списки составляли жулье. Честных в активе больше было, чем жулья, а злодейство от тех и других было одинаковое. Главное, что все эти списки злодейские, несправедливые были, а уж кого в них вставить – не все ли равно. И Иван невинный, и Петр невинный. Кто эту цифру дал на всю Россию? Кто этот план дал на все крестьянство? Кто подписал?

Отцы сидят, а в начале тридцатого года семьи стали забирать. Тут уж одного ГПУ не хватило, актив мобилизовали, все свои же люди знакомые, но они какие-то обалделые стали, как околдованные, пушками грозятся, детей кулацкими выродками называют, кровососы, кричат, а в кровососах со страху в самих ни кровинки не осталось, белые, как бумага. А глаза у актива, как у котов, стеклянные. И ведь в большинстве свои же. Правда: околдованные – так себя уговорили, что касаться ничего не могут, – и полотенце поганое, и за стол паразитский не сядут, и ребенок кулацкий омерзительный, и девушка хуже воши. И смотрят они на раскулачиваемых, как на скотину, на свиней, и все в кулаках отвратительное – и личность, и души в них нет, и воняет от кулаков, и все они венерические, а главное – враги народа и эксплуатируют чужим трудом. А беднота, да комсомол, и милиция – это все Чапаевы, одни герои, а посмотреть на этот актив: люди, как люди, и сопливые среди них есть, и подлецов хватает.

На меня тоже стали эти слова действовать, девчонка совсем – а тут и на собраниях, и специальный инструктаж, и по радио передают, и в кино показывают, и писатели пишут, и сам Сталин, и все в одну точку: кулаки, паразиты, хлеб жгут, детей убивают, и прямо объявили: поднимать ярость масс против них, уничтожать их всех, как класс, проклятых… И я стала околдовываться, и все кажется: вся беда от кулаков и, если уничтожить их сразу, для крестьянства счастливое время наступит. И никакой к ним жалости: они не люди, а не разберешь что, твари. И я в активе стала. А в активе всего было: и такие, что верили и паразитов ненавидели, и за беднейшее крестьянство, и были – свои дела обделывали, а больше всего, что приказ выполняли, – такие и отца с матерью забьют, только бы исполнить по инструкции. И не те самые поганые, что верили в счастливую жизнь, если уничтожить кулаков. И лютые звери, и те не самые страшные. Самые поганые, что на крови свои дела обделывали, кричали про сознательность, а сами личный счет сводили и грабили. И губили ради интереса, ради барахла, пары сапог, а погубить легко – напиши на него, и подписи не надо, что на него батрачили или имел трех коров, – и готов кулак. И все это я видела, волновалась, конечно, но в глубине не переживала – если бы на ферме скотину не по правилу резали, я бы волновалась, конечно, сильно, но сна бы не лишилась.

…Неужели не помнишь, как ты мне ответил? А я не забуду твоих слов. От них видно, они дневные. Я спросила, как немцы могли у евреев детей в камерах душить, как они после этого могут жить, неужели ни от людей, ни от бога так и нет им суда? А ты сказал: суд над палачом один – он на жертву свою смотрит не как на человека и сам перестает быть человеком, в себе самом человека казнит, он самому себе палач, а загубленный остается человеком навеки, как его ни убивай. Вспомнил?

Я понимаю, почему теперь я в кухарки пошла, не захотела дальше быть председателем колхоза. Да я раньше тебе уже про это говорила.

И я вспоминаю теперь раскулачивание, и по-другому вижу все – расколдовалась, людей увидела. Почему я такая заледенелая была? Ведь как люди мучились, что с ними делали! А говорили: это не люди, это кулачье. А я вспоминаю, вспоминаю и думаю – кто слово такое придумал – кулачье, неужели Ленин? Какую муку приняли! Чтобы их убить, надо было объявить – кулаки не люди. Вот так же, как немцы говорили: жиды не люди. Так и Ленин, и Сталин: кулаки не люди. Неправда это! Люди! Люди они! Вот что я понимать стала. Все люди!

Ну вот, в начале тридцатого года стали семьи раскулачивать. Самая горячка была в феврале и в марте. Торопили из района, чтобы к посевной кулаков уж не было, а жизнь пошла по-новому. Так мы говорили: первая колхозная весна.

Актив, ясно, выселял. Инструкции не было, как выселять. Один председатель нагонит столько подвод, что имущества не хватало, звание – кулаки, а подводы полупустые шли. А из нашей деревни гнали раскулаченных пешком. Только что на себя взяли – постель, одежду. Грязь была такая, что сапоги с ног стаскивала. Нехорошо было на них смотреть. Идут колонной, на избы оглядываются, от своей печки тепло еще на себе несут, что они переживали, – ведь в этих домах родились, в этих домах дочек замуж отдавали. Истопили печку, а щи недоваренные остались, молоко недопитое, а из труб еще дым идет, плачут женщины, а кричать боятся. А нам хоть бы что: актив – одно слово. Подгоняем их, как гусей. А сзади тележка – на ней Пелагея слепая, старичок Дмитрий Иванович, который лет десять через ноги из хаты не выходил, и Маруся-дурочка, парализованная, кулацкая дочь, ее в детстве лошадь копытом по виску ударила – и с тех пор она обомлела.

А в райцентре нехватка тюрем. Да и какая в райцентре тюрьма – каталажка. А тут ведь сила – из каждой деревни народная колонна. Кино, театр, клубы, школы под арестантов пошли. Но держали людей недолго. Погнали на вокзал, а там на запасных путях эшелоны ждали, порожняк товарный. Гнали под охраной – милиция, ГПУ – как убийц: дедушки да бабушки, бабы да дети, отцов-то нет, их еще зимой забрали. А люди шепчут: «Кулачье гонят», словно на волков. И кричали им некоторые: «Вы проклятые», а они уж не плачут, каменные стали…

Как везли, я сама не видела, но от людей слышала, ездили наши за Урал к кулакам в голод спасаться, я сама от подруги письмо получила; потом убегали из слецпереселения некоторые, я с двумя говорила…

Везли их в опечатанных теплушках, вещи шли отдельно, с собой только продукты взяли, что на руках были. На одной транзитной станции, подруга писала, отцов в эшелон посадили, была в тот день в этих теплушках радость великая и слезы великие… Ехали больше месяца, пути эшелонами забиты, со всей России крестьян везли, впритир лежали, и нар не было, в скотских вагонах. Конечно, больные умерли в дороге, не доехали. Но главное что: кормили на узловых станциях – ведро баланды, хлеба двести грамм.

Конвой военный был. У конвоя злобы не было, как к скотине, так мне подруга писала.

А как там было – мне эти беглые рассказывали – область их разверстывала по тайге. Где деревушка лесная, там нетрудоспособных в избы набили, тесно, как в эшелоне. А где деревни вблизи нет – прямо на снег сгружали. Слабые померзли. А трудоспособные стали лес валить, пней, говорят, не корчевали, они не мешали. Деревья выкатывали и строили шалаши, балаганы, без сна почти работали, чтобы семьи не померзли; а потом уж стали избушки класть, две комнатки, каждая на семью. На мху клали – мхом конопатили.

Трудоспособных закупили у энкаведе леспромхозы, снабжение от леспромхоза, а на иждивенцев паек. Называлось: трудовой поселок, комендант, десятники. Платили, рассказывали, наравне с местными, но заработок весь на заборные книжки уходил. Народ могучий наш – стали скоро больше местных получать. Права не имели за пределы выйти – или в поселке, или на лесосеке. Потом уж, я слышала, в воину им разрешили в пределах района, а после войны разрешили героям труда и вне района, кое-кому паспорта дали.

А подруга мне писала: из нетрудоспособного кулачества стали колонии сбивать – на самоснабжении. Но семена в долг дали и до первого урожая от энкаведе на пайке. А комендант и охрана обыкновенно – как в трудовых поселках. Потом их в артели перевели, у них там, помимо коменданта, выборные были.

А у нас новая жизнь без раскулаченных началась. Стали в колхоз сгонять – собрания до утра, крик, матершина. Одни кричат: не пойдем, другие – ладно уж, пойдем, только коров не отдадим. А потом пришла Сталина статья – головокружение от успехов. Опять каша: кричат – Сталин не велит силой в колхозы гнать. Стали на обрывках газет заявления подавать: выбываю из колхоза в единоличные. А потом опять загонять в колхозы стали. А вещи, что остались от раскулаченных, большей частью раскрадывали.

И думали мы, что нет хуже кулацкой судьбы. Ошиблись! По деревенским топор ударил, как они стояли все, от мала до велика.

Голодная казнь пришла.

А я тогда уже не полы мыла, а счетоводом стала. И меня как активистку послали на Украину для укрепления колхоза. У них, нам объясняли, дух частной собственности сильней, чем в Рэсэфэсэр. И правда, у них еще хуже, чем у нас дело шло. Послали меня недалеко, мы ведь на границе с Украиной, – трех часов езды от нас до этого места не было. А место красивое. Приехала я туда – люди как люди. И стала я в правлении ихнем счетоводом.

Я во всем, мне кажется, разобралась. Меня, видно, недаром старик министром назвал. Это я тебе только так говорю, потому что тебе – как себе, а постороннему человеку я никогда не похвастаюсь про себя. Всю отчетность я без бумаги в голове держала. И когда инструктаж был, и когда наша тройка заседала, и когда руководство водку пило, я все разговоры слушала.

Как было? После раскулачивания очень площади упали и урожайность стала низкая. А сведения давали – будто без кулаков сразу расцвела наша жизнь. Сельсовет врет в район, район – в область, область – в Москву. И докладывают про счастливую жизнь, чтобы Сталин порадовался: в колхозном зерне вся его держава купаться будет. Поспел первый колхозный урожай, дала Москва цифры заготовки. Все как нужно: центр – областям, области – по районам. И нам дали в село заготовку – и за десять лет не выполнить! В сельсовете и те, что не пили, со страху перепились. Видно, Москва больше всего на Украину понадеялась. Потом на Украину и больше всего злобы было. Разговор-то известный: не выполнил – значит, сам недобитый кулак.

Конечно, поставки нельзя было выполнить – площади упали, урожайность упала, откуда же его взять, море колхозного зерна? Значит – спрятали! Недобитые кулаки, лодыри. Кулаков убрали, а кулацкий дух остался. Частная собственность у хохла в голове хозяйка.

Кто убийство массовое подписал? Я часто думаю – неужели Сталин? Я думаю, такого приказа, сколько Россия стоит, не было ни разу. Такого приказа не то что царь, но и татары, и немецкие оккупанты не подписывали. А приказ – убить голодом крестьян на Украине, на Дону, на Кубани, убить с малыми детьми. Указание было забрать и семенной фонд весь. Искали зерно, как будто не хлеб это, а бомбы, пулеметы. Землю истыкали штыками, шомполами, все подполы перекопали, все полы повзламывали, в огородах искали. У некоторых забирали зерно, что в хатах было, – в горшки, в корыта ссыпаны. У одной женщины хлеб печеный забрали, погрузили на подводу и тоже в район отвезли.

Днем и ночью подводы скрипели, пыль над всей землей висела, а элеваторов не было, ссыпали на землю, а кругом часовые ходят. Зерно к зиме от дождя намокло, гореть стало – не хватило у советской власти брезента мужицкий хлеб прикрыть.

А когда еще из деревень везли зерно, кругом пыль поднялась, все в дыму: и село, и поле, и луна ночью. Один с ума сошел: горим, небо горит, земля горит! Кричит! Нет, небо не горело, это жизнь горела.

Вот тогда я поняла: первое для советской власти – план. Выполни план! Сдай разверстку, поставки! Первое дело – государство. А люди – нуль без палочки.

Отцы и матери хотели детей спасти, хоть немного хлеба спрятать, а им говорят: у вас лютая ненависть к стране социализма, вы план хотите сорвать, тунеядцы, подкулачники, гады. Не план сорвать, детей хотели спасти, самим спастись. Кушать ведь людям нужно.

Рассказать я все могу, только в рассказе слова, а это ведь жизнь, мука, смерть голодная. Между прочим, когда забирали хлеб, объясняли активу, что из фондов кормить будут. Неправда это была. Ни зерна голодным не дали.

Кто отбирал хлеб, большинство свои же, из РИКа, из райкома, ну комсомол, свои же ребята, хлопцы, конечно, милиция, энкаведе, кое-где даже войска были, я одного мобилизованного московского видела, но он не старался как-то, все стремился уехать… И опять, как при раскулачивании, люди все какие-то обалделые, озверелые стали.

Гришка Саенко, милиционер, он на местной, деревенской, был женат и приезжал гулять на праздники – веселый, и хорошо танцевал танго и вальс, и пел украинские песни деревенские. А тут к нему подошел дедушка совсем седенький и стал говорить: «Гриша, вы нас всех защищаете, это хуже убийства, почему рабоче-крестьянская власть такое против крестьянства делает, чего царь не делал…» Гришка пихнул его, а потом пошел к колодцу руки мыть, сказал людям: «Как я буду ложку рукой брать, когда я этой паразитской морды касался».

А пыль – и ночью и днем пыль, пока хлеб везли. Луна – вполнеба – камень, и от этой луны все диким кажется, и жарко так ночью, как под овчиной, и поле, хоженое-перехоженное, как смертная казнь, страшное.

И люди стали какие-то растерянные, и скотина какая-то дикая, пугается, мычит, жалуется, и собаки выли сильно по ночам. И земля потрескалась.

Ну вот, а потом осень пришла, дожди, а потом зима снежная. А хлеба нет.

И в райцентре не купишь, потому что карточная система. И на станции не купишь, в палатке, – потому что военизированная охрана не подпускает. А коммерческого хлеба нет.

С осени стали нажимать на картошку, без хлеба быстро она пошла. А к рождеству начали скотину резать. Да и мясо это на костях, тощее. Курей порезали, конечно. Мясцо быстро подъели, а молока глоточка не стало, во всей деревне яичка не достанешь. А главное – без хлеба. Забрали хлеб у деревни до последнего зерна. Ярового нечем сеять, семенной фонд до зернышка забрали. Вся надежда на озимый. Озимые под снегом еще, весны не видно, а уж деревня в голод входит. Мясо съели, пшено, что было, подъедают вчистую, картошку, у кого семьи большие, съели всю.

Стали кидаться ссуды просить – в сельсовете, в район. Не отвечают даже. А доберись до района, лошадей нет, пешком по большаку девятнадцать километров.

Ужас сделался. Матери смотрят на детей и от страха кричать начинают. Кричат, будто змея в дом вползла. А эта змея – смерть, голод. Что делать? А в голове у селян только одно – что бы покушать. Сосет, челюсти сводит, слюна набегает, все глотаешь ее, да слюной не накушаешься. Ночью проснешься, кругом тихо: ни разговору, ни гармошки. Как в могиле, только голод ходит, не спит. Дети по хатам с самого утра плачут – хлеба просят. А что мать им даст – снегу? А помощи ни от кого. Ответ у партийных один – работать надо было, лодырничать не надо было. А еще отвечали: у себя самих поищите, в вашей деревне хлеба закопано на три года.

Но зимой еще настоящего голода не было. Конечно, вялые стали, животы вздуло от картофельных очистков, но опухших не было. Стали желуди из-под снега копать, сушили их, а мельник развел жерновы пошире, молол желуди на муку. Из желудей хлеб пекли, вернее, лепешки. Они темные очень, темнее ржаного хлеба. Кое-кто добавлял отрубей или картофельных очистков толченых. Желуди быстро кончились – дубовый лесок небольшой, а в него сразу три деревни кинулись. А приехал из города уполномоченный и в сельсовете говорил нам: вот паразиты, из-под снега голыми руками желуди таскают, только бы не работать.

В школу старшие классы почти до самой весны ходили, а младшие зимой перестали. А весной школа закрылась – учительница в город уехала. И с медпункта фельдшер уехал – кушать стало нечего. Да и не вылечишь голода лекарством. Деревня одна осталась – кругом пустыня и голодные в избах. И представители разные из города ездить перестали – чего ездить? Взять с голодных нечего, значит, и ездить не надо. И лечить не надо, и учить не надо. Раз с человека держава взять ничего не может, он становится бесполезный. Зачем его учить да лечить?

Сами остались, отошло от голодных государство. Стали люди по деревне ходить, просить друг у друга, нищие у нищих, голодные у голодных. У кого детей поменьше или одинокие, у таких кое-что к весне оставалось, вот многодетные у них и просили. И случалось, давали горстку отрубей или картошек парочку. А партийные не давали – и не от жадности или по злобе, боялись очень. А государство зернышка голодным не дало, а оно ведь на крестьянском хлебе стоит. Неужели Сталин про это знал? Старики рассказывали: голод бывал при Николае – все же помогали, и в долг давали, и в городах крестьянство просило Христа ради, и кухни такие открывали, и пожертвования студенты собирали. А при рабоче-крестьянском правительстве зернышка не дали, по всем дорогам заставы – войска, милиция, энкаведе – не пускают голодных из деревень, к городу не подойдешь, вокруг станций охрана, на самых малых полустанках охрана. Нету вам, кормильцы, хлеба. А в городе по карточкам рабочим по восемьсот грамм давали. Боже мой, мыслимо ли это – столько хлеба – восемьсот грамм! А деревенским детям ни грамма. Вот как немцы – детей еврейских в газу душили: вам не жить, вы жиды. А здесь совсем не поймешь – и тут советские, и тут советские, и тут русские, и тут русские, и власть рабоче-крестьянская, за что же эта погибель?

А когда снег таять стал, вошла деревня по горло в голод.

Дети кричат, не спят: и ночью хлеба просят. У людей лица, как земля, глаза мутные, пьяные. И ходят сонные, ногой землю щупают, рукой за стенку держатся. Шатает голод людей. Меньше стали ходить, все больше лежат. И все им мерещится – обоз скрипит, из райцентра прислал Сталин муку – детей спасать.

Бабы крепче оказались мужчин, злее за жизнь цеплялись. А досталось им больше – дети кушать у матерей просят. Некоторые женщины уговаривают, целуют детей: «Ну не кричите, терпите, где я возьму?» Другие как бешеные становятся: «Не скули, убью!» – и били чем попало, только бы не просили. А некоторые из дому выбегали, у соседей отсиживались, чтобы не слышать детского крика.

К этому времени кошек и собак не осталось – забили. И ловить их было трудно – они опасались людей, глаза дикие у них стали. Варили их, жилы одни сухие, из голов стюдень вываривали.

Снег стаял, и пошли люди опухать, пошел голодный отек – лица пухлые, ноги как подушки, в животе вода, мочатся все время – на двор не успевают выходить. А крестьянские дети: видел ты, в газете печатали – дети в немецких лагерях? Одинаковы: головы, как ядра, тяжелые, шеи тонкие, как у аистов, на руках и на ногах видно, как каждая косточка под кожей ходит, как двойные соединяются, весь скелет кожей, как желтой марлей, затянут. А лица у детей старенькие, замученные, словно младенцы семьдесят лет на свете уж прожили, а к весне уж не лица стали: то птичья головка с клювиком, то лягушечья мордочка – губы тонкие, широкие, третий как пескарик – рот открыт. Нечеловеческие лица, а глаза, господи! Товарищ Сталин, боже мой, видел ты эти глаза? Может быть, и в самом деле он не знал, он ведь статью написал про головокружение.

Чего только не ели – мышей ловили, крыс ловили, галок, воробьев, муравьев, земляных червей копали, стали кости на муку толочь, кожу, подошву, шкуры старые вонючие на лапшу резали, клей вываривали. А когда трава поднялась, стали копать корни, варить листья, почки, все в ход пошло – и одуванчик, и лопух, и колокольчики, и иван-чай, и сныть, и борщевик, и крапива, и очиток… Липовый лист сушили, толкли на муку, но у нас липы мало было. Лепешки из липы зеленые, хуже желудовых.

А помощи нет! Да тогда уж не просили! Я и теперь, когда про это думать начинаю, с ума схожу, – неужели отказался Сталин от людей? На такое страшное убийство пошел. Ведь хлеб у Сталина был. Значит, нарочно убивали голодной смертью людей. Не хотели детям помочь. Неужели Сталин хуже Ирода был? Неужели, думаю, хлеб до зерна отнял, а потом убил людей голодом. Нет, не может такого быть! А потом думаю: было, было! И тут же – нет, не могло того быть!

Вот когда еще не обессилели, ходили полем к железной дороге, не на станцию, на станцию охрана не допускала, а прямо на пути. Когда идет скорый поезд Киев – Одесса, на колени становятся и кричат: хлеба, хлеба! Некоторые своих страшных детей поднимают. И, случалось, бросали люди куски хлеба, объедки разные. Пыль уляжется, отгрохочет, и ползает деревня вдоль пути, корки ищет. Но потом вышло распоряжение, когда поезд через голодные области шел, охрана окна закрывала и занавески спускала. Не допускала пассажиров к окнам. Да и сами деревенские ходить перестали – сил не стало не то что до рельсов дойти, а из хаты во двор выползти.

Я помню, один старик принес председателю кусок газеты, подобрал его на путях. И там заметка: француз приехал, министр знаменитый, и его повезли в Днепропетровскую область, где самый страшный мор был, еще хуже нашего, там люди людей ели, и вот в село его привезли, в колхозный детский садик, и он спрашивает: «Что вы сегодня на обед кушали?», а дети отвечают: «Куриный суп с пирожком и рисовые котлеты». Я сама читала, вот как сейчас вижу этот кусок газеты. Что ж это? Убивают, значит, на тихаря миллионы людей и весь свет обманывают! Куриный суп, пишут! Котлеты! А тут червей всех съели. А старик председателю сказал: при Николае на весь свет газеты про голод писали – помогите, крестьянство гибнет. А вы, ироды, театры представляете!

Завыло село, увидело свою смерть. Всей деревней выли – не разумом, не душой, а как листья от ветра шумят или солома скрипит. И тогда меня зло брало – почему они так жалобно воют, уж не люди стали, а кричат так жалобно. Надо каменной быть, чтобы слушать этот вой и свой пайковый хлеб кушать. Бывало, выйду с пайкою в поле, и слышно: воют. Пойдешь дальше, вот-вот, кажется, стихло, пройду еще, и опять слышнее становится, – это уж соседняя деревня воет. И кажется, вся земля вместе с людьми завыла. Бога нет, кто услышит?

Мне один энкаведе сказал: «Знаешь, как в области ваши деревни называют: кладбища суровой школы». Но я сперва не поняла этих слов. А погода какая стояла хорошая! В начале лета шли дожди, такие быстрые, легкие, солнце жаркое вперемешку с дождем, – и от этого пшеница стеной стояла, топором ее руби, и высокая, выше человеческого роста. В это лето радуги сколько я нагляделась, и грозы, и дождя теплого, цыганского.

Гадали все зимой, будет ли урожай, стариков расспрашивали, приметы перебирали – вся надежда была на озимую пшеницу. И надежда оправдалась, а косить не смогли. Зашла я в одну избу. Люди лежат то ли еще дышат, то ли уже не дышат, кто на кровати, кто на печке, а хозяйская дочь, я ее знала, лежит на полу в каком-то беспамятстве зубами грызет ножку у табуретки. И так страшно это – услышала она, что я вошла, не оглянулась, а заворчала, как собаки ворчат, если к ним подходят когда они кость грызут.

Пошел по селу сплошной мор. Сперва дети, старики, потом средний возраст. Вначале закапывали, потом уж не стали закапывать. Так мертвые и валялись на улицах, во дворах, а последние в избах остались лежать. Тихо стало. Умерла вся деревня. Кто последним умирал, я не знаю. Нас, которые в правлении работали, в город забрали.

Попала я сперва в Киев. Стали как раз в эти дни коммерческий хлеб давать. Что делалось! Очереди по полкилометра с вечера становились. Очереди, знаешь, разные бывают – в одной стоят, посмеиваются, семечки грызут, в другой номера на бумажках списывают, в третьей, где не шутят, на ладони пишут либо на спине мелом. А тут очереди особые – я таких больше не видела. Друг дружку обхватывают за пояс и стоят один к одному. Если кто оступится, всю очередь шатнет, как волна по ней проходит. И словно танец начинается – из стороны в сторону. И все сильней качаются. Им страшно, что не хватит силы за передового цепляться и руки разожмутся, и от этого страха женщины кричать начинают, и так вся очередь воет, и кажется, они с ума посходили – поют да танцуют. А то шпана в очередь врывается: смотрят, где цепь легче порвать. И когда шпана подходит, все снова воют от страха, а кажется, что они поют. В очереди за коммерческим хлебом стоял народ городской – лишенцы, беспаспортные, ремесло – либо пригородные.

А из деревни ползет крестьянство. На вокзалах оцепление, все составы обыскивают. На дорогах всюду заставы – войска, энкаведе, а все равно добираются до Киева – ползут полем, целиной, болотами, лесочками, только бы заставы миновать на дорогах. На всей земле заставы не поставишь. Они уж ходить не могут, а только ползут. Народ спешит по своим делам, кто на работу, кто в кино, трамваи ходят, а голодные среди народа ползут – дети, дядьки, дивчины, и кажется, это не люди, какие-то собачки или кошечки паскудные на четвереньках. А оно еще хочет по-человечески, стыд имеет, дивчина ползет опухшая, как обезьяна, скулит, а юбку поправляет, стыдается, волосы под платок прячет – деревенская, первый раз в Киев попала. Но это счастливые доползли, один на десять тысяч. И все равно им спасения нет – лежит голодный на земле, шипит, просит, а кушать он не может, краюшка рядом, а он уже ничего не видит, доходит.

По утрам ездили платформы, битюги, собирали которые за ночь умерли. Я видела одну платформу – дети на ней сложены. Вот как я говорила – тоненькие, длинненькие, личики, как у мертвых птичек, клювики острые. Долетели эти пташки до Киева, а что толку? А были среди них – еще пищали, головки, как налитые, мотаются. Я спросила возчика, он рукой махнул: пока довезу до места – притихнут. Я видела: дивчина одна поползла поперек тротуара, ее дворник ногой ударил, она на мостовую скатилась. И не оглянулась даже, ползет быстро, быстро, старается, откуда еще сила. И еще платье отряхивает, запылилось, видишь. А я в этот день газету московскую купила, прочла статью Максима Горького, что детям нужны культурные игрушки. Неужели Максим Горький не знал про тех детей, что битюги на свалку вывозили, – им, что ли, игрушки? А может быть, он знал? И так же молчал, как все молчали. И так же писал, как те писали, – будто эти мертвые дети едят куриный суп. Мне этот ломовой сказал: больше всего мертвых возле коммерческого хлеба – сжует опухший кусочек и готов. Запомнился мне Киев этот, хоть я там всего три дня пробыла.

Вот что я поняла. Вначале голод из дому гонит. В первое время он, как огонь, печет, терзает, и за кишки, и за душу рвет, – человек и бежит из дому. Люди червей копают, траву собирают, видишь, даже в Киев прорывались. И все из дому, все из дому. А приходит такой день, и голодный обратно к себе в хату заползает. Это значит – осилил голод, и человек уж не опасается, ложится на постель и лежит. И раз человека голод осилил, его не подымешь, и не только оттого, что сил нет, – нет ему интереса, жить не хочет. Лежит себе тихо – и не тронь его. И есть голодному не хочется, мочится все время и понос, и голодный становится сонный, не тронь его, только бы тихо было. Лежат голодные и доходят. Это рассказывали и военнопленные – если ложится пленный боец на нары, за пайкой не тянется, значит, конец ему скоро. А на некоторых безумие находило. Эти уж до конца не успокаивались. Их по глазам видно – блестят. Вот такие мертвых разделывали и варили и своих детей убивали и съедали. В этих зверь поднимался, когда человек в них умирал. Я одну женщину видела, в райцентр ее привезли под конвоем – лицо человечье, а глаза волчьи. Их, людоедов, говорили, расстреливали всех поголовно. А они не виноваты, виноваты те, что довели мать до того, что она своих детей ест. Да разве найдешь виноватого, кого ни спроси. Это ради хорошего, ради всех людей матерей довели.

Я тогда увидела – всякий голодный, он вроде людоед. Мясо сам с себя объедает, одни кости остаются, жир до последней капельки. Потом он разумом темнеет – значит, и мозги свои съел. Съел голодный себя всего.

Еще я думала – каждый голодный по-своему умирает. В одной хате война идет, друг за другом следят, друг у дружки крохи отнимают. Жена на мужа, муж против жены. Мать детей ненавидит. А в другой хате любовь нерушимая. Я знала одну такую, четверо детей, – она и сказки им рассказывает, чтобы про голод забыли, а у самой язык не ворочается, она их на руки берет, а у самой уж силы нет пустые руки поднять. А любовь в ней живет. И замечали люди – где ненависть, там скорей умирали. Э, да что любовь, тоже никого не спасла, вся деревня поголовно легла. Не осталось жизни.

Я узнала потом – тихо стало в деревне нашей. И детей не слышно. Там уж ни игрушек, ни супа куриного не надо. Не выли. Некому. Узнала, что пшеницу войска косили, только красноармейцев в мертвую деревню не допускали, в палатках стояли. Им объясняли, что эпидемия была. Но они жаловались, что от деревень запах ужасный шел. Войска и озимые посеяли. А на следующий год привезли переселенцев из Орловской области – земля ведь украинская, чернозем, а у орловских всегда недород. Женщин с детьми оставили возле станции в балаганах, а мужчин повели в деревню. Дали им вилы и велели по хатам ходить, тела вытаскивать – покойники лежали, мужчины и женщины, кто на полу, кто на кроватях. Запах страшный в избах стоял. Мужики себе рты и носы платками завязывали – стали вытаскивать тела, а они на куски разваливаются. Потом закопали эти куски за деревней. Вот тогда я поняла – это и есть кладбище суровой школы».

Не знаю как вы, а я не могу читать этот текст без содрогания, это, на мой взгляд, одно из самых сильных литературных произведений советского периода.

6.

Теперь немного фактов. Сталинское Политбюро ещё в 1929 году назвало зажиточных крестьян кулаками и официально объявило «контрреволюционерами», поставив таким образом вне. Кулаков поделили на три основных категории: к первой причислили организаторов восстаний, саботажа и терактов, ко второй — зажиточных крестьян, к третьей — всех остальных. Естественно, что репрессировали семьями, правда, если самих кулаков из первых двух категорий расстреливали, то их семьи отправляли в ГУЛАГ либо высылали. В лагерях и при переселении люди умирали от голода, непосильной работы и болезней сотнями тысяч… Пик голода наступил в 1932 году.

Главный удар был нанесён по Украине.  В 2006 году Верховная Рада официально признала Голодомор 1932-33 годов геноцидом украинского народа, на сегодняшний день 23 страны также признали этот факт. Эту республику и другие пострадавшие от голода регионы назвали «территориями с неблагоприятными условиями», поскольку власти осуществляли там политика натуральных штрафов - конфисковали не только зерно, но и вообще всё продовольствие, именно это и повлекло за собой массовую смерть, доведенные до отчаяния крестьяне порой опускались до каннибализма.

Сталин умело камуфлировал ужасы коллективизации, а заодно заботился о поддержании своего имиджа, используя   классический прием «добрый государь против злых бояр». В марте 1930 года в «Правде» была опубликована его статья «Головокружение от успехов».  В ней он яростно обрушился  на колхозных руководителей за «левые загибы» и «перегибы на местах».  Затем в апреле 1930 года была опубликована ещё одна подобная статья «Ответ товарищам колхозникам».  Многих из большевистских руководителей после этой статьи сместили и даже исключили из партии. Написал эти статьи Сталин не просто так, масштаб восстаний стал пугать его.  Кроме того, он не хотел, чтобы была сорвана весенняя посевная. А когда накал спал и посевные работы были успешно проведены, коллективизация продолжилась с прежним размахом и с ещё большими жестокостями.

Чтобы скрыть масштаб своих преступлений, коммунисты полностью запретили въезд на «территории с неблагоприятными условиями» зарубежным корреспондентам. Тем не менее английскому журналисту Малкольму Магериджу в декабре 1933 года удалось не только совершить поездку по Украине и Кубани, но довести до сведенья мирового сообщества о голоде в СССР.

В августе 1932 года в рамках борьбы с кулаками и "другими антисоциальными элементами" был принят "закон о пяти колосках", который за мельчайшие правонарушения (например, за сбор без разрешения на колхозном поле нескольких колосков) предусматривал расстрел с полной конфискацией имущества, в лучшем случае - 10 лет заключения без права на  амнистию. Только за первый год согласно этому закону было осуждено и расстреляно более 150 тысяч человек. Все преступления остались тайной за семью печатями для всех.  Правда понемногу стала открываться лишь после начала горбачевских реформ и особенно после распада Советского Союза. Выступая на торжествах по случаю 70-летия СССР в конце 1987 года года  слово "Голодомор" впервые произнёс первый секретарь ЦК КПСС Владимир Шербицкий. Он также признал факт голода 1932-33 годах. В Украине жертвами Голодомора стали три с половиной миллиона человек, а всего в стране в результате коллективизации погибло не менее 11 миллионов человек.

 

В конце 1932 года совершенно потрясённый сознательным истреблением крестьян, секретарь ЦК КП(б)У и Харьковского обкома партии Р. Терехов просил о помощи голодавшим колхозникам. "Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хороший оратор, оказывается, вы хороший рассказчик - сочинили такую сказку о голоде, думали нас запугать, но - не выйдет! Не лучше ли вам оставить пост секретаря обкома и ЦК КП(б) и пойти работать в Союз писателей; будете сказки писать, а дураки будут читать"[3]. Терехов ушел ни с чем, а через две недели был снят с работы.

7.

Как не странно, один раз Сталин разоткровенничался о коллективизации во время разговора с Черчиллем. Вот как это было.  Первый визит британского премьера Уинстона Черчилля в Москву начался во второй половине дня 12 августа 1942 года, когда он спустился по трапу из высотного бомбардировщика "Либерейтор".

С аэродрома Черчилля доставили в отведенную ему резиденцию в Кунцево.  Американскому посланнику Гарриману, который также принимал активное участие в переговорах, был предоставлен особняк на улице Островского. Остальные члены делегации разместились в гостинице «Националь». Черчилля поразили удобства этой виллы, чего он никак не ожидал в осажденной Москве. Ему сразу же приготовили горячую ванну, в которой он долго нежился после длительного и утомительного перелета.

В первый день Сталин и Черчилль лишь присматривались друг к другу, первые часы, как писал Черчилль, были «унылыми и мрачными».  На другой день советский вождь решил прощупать, насколько крепок английский премьер и неожиданно перешёл в наступление, внезапно сделавшись невероятно грубым. Сталин открыто и по-хамски начал обвинять англичан в трусости и нежелании воевать.  В воспоминаниях Черчилль писал: "Сталин, откинувшись и пыхтя трубкой, полузакрыв глаза, извергал поток оскорблений. Мы достигли такой точки, перейдя которую, государственные деятели уже не могут вести переговоры".  Английский премьер холодно ответил, что извиняет Сталина лишь из уважения к исключительному мужеству русских войск.  А затем произнёс пламенную речь, которую специальный представитель президента США в Великобритании и СССР Гарриман впоследствии назвал самой блестящей из речей Черчилля, произнесенных им за время войны.  Он говорил столь убедительно, что поразил даже переводчика майора Чарльза Данлопа, который отложил в сторону карандаш и перестал делать записи, жадно вслушиваясь в каждое слово. Черчилль   перестал делать паузы для того, чтобы дать возможность перевести сказанное. Оставшись без перевода большей части речи, Сталин рассмеялся и сказал: «Ваши слова не важны, настрой – вот, что главное»

После этого, казалось, переговоры зашли в тупик, англичане начали паковать чемоданы. Но всё неожиданно изменилось во время встречи ночью с 15 на 16 августа 1942 года, когда Сталин предложил сменить обстановку и пригласил Черчилля  свою кремлевскую квартиру «немного выпить».  Там, в кремлёвской квартире они действительно немного выпили, но затем был  сервирован изысканный ужин. К столу были поданы разнообразные закуски, красная и черная икра, молочный поросенок, блюда кавказской, русской и французской кухни, вина, крепкие и прохладительные напитки, дорогая сервировка.

Обстановка разрядилась, и Черчилль позволил себе задать вопрос, который уже давно интересовал его – о коллективизации.

Вот что он записал в своих воспоминаниях:

«Скажите мне, – спросил я, – на вас лично также тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?»

Эта тема сейчас же оживила маршала.

«Ну нет, – сказал он, – политика коллективизации была страшной борьбой».

«Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, – сказал я, – ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей».

«С десятью миллионами, – сказал он, подняв руки. – Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними было бесполезно спорить. После того, как вы изложите все крестьянину, он говорит вам, что он должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со своим подпаском».

Это последнее выражение было новым для меня в этой связи.

«Обсудив с ними это дело, он всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов».

«Это были люди, которых вы называли кулаками?»

«Да, – ответил он, не повторив этого слова. После паузы он заметил: – Все это было очень скверно и трудно, но необходимо».

«Что же произошло?» – спросил я.

«Многие из них согласились пойти с нами, – ответил он. – Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или еще дальше на север, но основная их часть была весьма непопулярна, и они были уничтожены своими батраками».

Наступила довольно длительная пауза. Затем Сталин продолжал:

«Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас во всей нашей стране никому не разрешается сеять какие бы то ни было другие сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает еще большее увеличение снабжения продовольствием».

Я воспроизвожу эти воспоминания по мере того, как они приходят мне на память, и помню, какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина. Я не повторил афоризм Берка: «Если я не могу провести реформ без несправедливости, то не надо мне реформ». В условиях, когда вокруг нас свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух" [4].

Из этого рассказа можно извлечь несколько интересных моментов. Во-первых, Сталин в своей обычной манере лгал, глядя прямо в глаза собеседнику. Голод не прекратился, как и террор против колхозников.  Во-вторых, он назвал правильную цифру своих жертв – 10 миллионов. В-третьих, показательны его лукулловы пиры во время страшной войны, когда в Ленинграде тысячами умирали дети. Всё это его не волновало вообще.  Можно лишь догадываться о том, что думал об этом Черчилль, который незадолго до этого принимал Молотова и угощал тем, чем питался весь английский народ – овсянкой и ячменным кофе.  Голода, однако, во время войны в Англии не было.

8.

Некоторые возлагают ответственность за преступления во время коллективизации на несколько оттеснённого прочими монстрами в тень Вячеслава Менжинского, который в годы коллективизации возглавлял ОГПУ.  Да, действительно, он внёс немалую лепту, но всё же не он главный виновник.

Если за жестокости революции и Гражданской войны основную ответственность нёс Ленин, то за преступные коллективизацию и индустриализацию, за гибель миллионов людей, за каннибализм, за каторжный рабский труд и страдания целых народов ответственность в полной мере несёт Сталин.

Законный вопрос – а зачем же ему нужна была эта коллективизация? Зачем было медленно убивать голодом миллионы людей, повторяя это год за годом, держа впроголодь целую страну? Ведь это не только жестокость за гранью безумия, но и абсолютно неэффективно!

Ответ на это не может быть однозначен.  Очевидно, новому фараону необходимы были исключительно покорные рабы, работающие пусть и плохо, но верные своему хозяину, а не свободные фермеры.  Главной его целью было установление мирового господства, построение коммунистического общества во всех странах мира, для этого ему нужна была масса безропотных рабов, которые подобно муравьям будут ковать оружие на вновь построенных заводах и фабриках, а также давать столько продовольствия, сколько он потребует.  Даже если за это придётся заплатить жизнью миллионам людей. И со слезами счастья идти в армию – ведь в рядах вооружённых сил кормят и одевают, есть крыша над головой!

Коллективизация власти в биографии Сталина явилась ещё одним шагом на пути к абсолютной власти.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

[1] Толстый холст кустарного производства.

[2]   И.В. Сталин "Правда" № 35, 5 февраля 1931 г.

[3] 'Гитлер и Сталин. Жизнь и власть'; В 2 томах. Буллок, Алан; Изд-во: Смоленск: Русич, 1994 г., стр.329.

[4] Уинстон Спенсер Черчилль: Вторая мировая война Том 4, Часть вторая, Глава пятая. "Москва. Отношения установлены".